Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль

Все уплетающие головы оторвались от еды и повернулись к Моцарту, что за «пекарский подмастерье»? Моцарт продолжал, как ни в чём ни бывало:

«Вас удивляет, какое может быть сходство между мной и пекарским подмастерьем? Очень большое. Я убедился в этом не далее как сегодня, когда стоял перед воротами Праги».

Старая дама недоверчиво покачала головой и поднесла к прищуренным глазам лорнет:

«Вы говорите загадками, маэстро, Не были бы вы так любезны, объяснить поточнее, какая связь между вами и…pardon, если я хорошо слышала, и пекарским подмастерьем?»

Моцарт:

«С удовольствием. И начать я должен от Адама, от того, как мы выехали из Вены, и как меня встретила Прага. Из Вены нам в спину дул морозный ветер. Это дул со сладкой усмешкой всемогущий господин Сальери, который хотя и пожелал мне счастливого пути, однако, змеиный изгиб тонких губ выдавал его мысли, и были они прямо противоположны.

Дело в том, что «Фигаро» исчез со сцены придворной оперы. Никто не понимал – как. Никто не хотел об этом ничего знать, только лишь пожимали плечами. И тут и там я выяснял, и оказалось, это итальянские певцы жаловались, да так необыкновенно громко, что дошло до императора. Будто их партии так трудны, что им кажется, они слишком напрягают голоса.

Вот так «Фигаро» был незаметно задвинут в архив, а на его место выступила снова победоносная, везде успешная итальянская опера. Всю дорогу из Вены до Праги меня мучил вопрос, как «Фигаро» на самом деле был принят у вас, ибо кое-кто мне говорил, что весь город полюбил его, но, знаете, ведь комплименты часто преувеличивают, а я как тот Фома неверный, должен сам убедиться.

Когда же почтальон начал трубить о приезде в Прагу, и наш экипаж остановился перед воротами, я выкатился из него замёрзшим бубликом. Любуюсь белыми башнями, выступающими над воротами, как в зимней сказке. Достаю паспорт, прохожу досмотр таможенника, он меня оглядел, изучил подпись, насквозь пронзил взглядом. Ладно, пожалуйста, пронзил, так пронзил.

Но тут со стены, мрачной и хмурой, вылетела внезапно прекрасная каденция кларнета, знаете, как будто солнышко выглянуло на сером небе над нами. Тот яркий радостный звук перенёс меня мгновенно в Мангейм. Так играют именно мангеймцы. А таможенник улыбается, будто узнал во мне родного человека: «Вы есть пан Моцарт, который написал „Фигаро“?»

Я ещё не успел ответить, как мимо нас прошагал пекарский подмастерье с корзиной булочек на голове, и, как само собой разумеется, насвистывал на ходу Фигарову арию «Non piu andrai». Не отвечая офицеру, я, радостный, бросился к экипажу, зову Констанцию, дескать, слышишь ли, смеюсь, а таможенник забыл уж про досмотр. Говорит: «Видите, вы у нас как дома». Я помолодел в то мгновение на двадцать четыре года».

У всех присутствующих в глазах был вопрос. Моцарт продолжал:

«Да, сейчас мне тридцать один, если вычесть двадцать четыре – было бы мне семь лет. В ту пору поехали мы с папенькой и сестрицей Нанерль в Вену с концертами.

И когда в таможне офицер осматривал нас и наш багаж, я заиграл для него на скрипочке менуэт. До сих пор так и вижу его перед собой. Ворчуна как будто коснулась волшебная палочка. На лице засияла улыбка, и разом было забыто о досмотре. Махнула командирская рука: «Пожалуйста, досмотр закончен, дорога свободна».

Графиня Тунова прервала рассказчика:

«Ваша еда остынет, маэстро, вы могли бы сначала доесть суп, потом докончите эту историю про вашего пекарского подмастерья, который заворожил вас у Пражских ворот».

Все за столом рассмеялись, потому что Моцарт сжался как зайчик и быстро начал поедать мясо, которое ему порезала Констанция, спешил, чтобы продолжить свой рассказ. Он вытер рот салфеткой и снова заговорил:

«Такой таможенник имеет гораздо больше вкуса, нежели некоторые так называемые знатоки. Его не подкупишь, это правда, но хорошей музыкой можно усыпить и его служебную бдительность. Я понял это ещё будучи семилетним ребёнком, когда играл этот таможенников менуэт и проскочил досмотр. Сколько раз я мог бы воспользоваться чем-то подобным для достижения определённых справедливых целей.

Когда б вы знали, сколько сил было положено, прежде чем мы увидели «Фигаро» на сцене придворной оперы! Хотя можно было предполагать, что всё пройдёт гладко. Ну, были какие-то закулисные разговоры, будто с чьих-то слов, но прямо мне не говорили ни слова в укор.»

«Я слышал об этом кое-какой рассказ», – сказал граф Ностиц, – «но хотел бы услышать истину непосредственно от автора. И как же это было с постановкой „Фигаро“ в Вене?»

Моцарт был в центре внимания. Он прекратил свои манипуляции с салфеткой и живо продолжал:

«Я давно уже собирался писать музыку к «Фигаро». Легко и быстро обговорил это с Да Понте, труднее было с императором, ведь как раз, когда я принялся за работу, немецкое театральное общество запретило «Фигаро» Бомарше к постановке. Почему? Потому что якобы для нравственной публики он слишком свободомыслящий. Меня это как раз устраивало.

Конечно, вопрос был – как уговорить императора, чтобы «Фигаро» разрешили в виде оперы. Барон Вецлар предложил нам: если император не разрешит играть «Фигаро» в Вене, то он позаботится об исполнении его во Франции, либо в Лондоне.

Я работал день и ночь, и за шесть недель опера была готова. Да Понте использовал момент хорошего княжеского настроения и сознался ему, что я написал «Свадьбу Фигаро» на его дапонтовский текст.

Император сначала возмутился, как я мог это делать, зная про его запрет, но Да Понте стал уверять, что его комедия с Моцартовой музыкой есть нечто совершенно иное, нежели произведение Бомарше, которое такое смелое, что необходимо для спокойствия драму запретить, чтобы не возмущала своей дерзостью.

«Зато наша опера, независимая, шутливая, настоящая буффа.»

Император ему:

«А коли так, скажите Моцарту, чтобы пришёл к нам сыграть её».

И «Фигаро» Йозефа победил. Но только не всемогущего графа Розенберга, который вырвал два листа из либретто и выбросил в огонь, потому что в них была балетная сцена, а он, как интендант, конечно же, не допустит, чтобы запрет на балеты на придворной сцене был нарушен.

Когда мне об этом рассказал Да Понте, я взбесился, хотел бежать к императору с партитурой, мол я не допущу, чтобы моя опера была так изуродована. Но этот лис Да Понте, загадочно улыбаясь, велел мне приготовить на завтрашний день генеральную репетицию, а уж об остальном он позаботится сам. На генералку пришёл император и слушал из своей ложи с большим вниманием. Когда же в конце первого действия пошла немая сцена балетного характера между графом и Сюзанной, оркестр перестал играть, а актёры двигались на сцене как марионетки. Я прекратил дирижировать и смотрел с опущенными руками на эту комедию.

«Что это может означать?» – спрашивает император и зовёт меня к себе, а я вместо ответа подал ему партитуру и указал это место, которое сейчас было пропущено.

«Почему?»

Я не отвечаю. Тогда он обращается к графу Розенбергу и предлагает ему, как интенданту, объясниться. Розенберг, растерянно заикаясь, бормочет, что, мол, придворная опера не имеет балетной труппы, после чего император приказывает:

«Пусть ангажируют столько танцовщиков, сколько необходимо для этой сцены».

И через полчаса уже все были на месте. Немая сцена вместе с музыкой ожила и так понравилась Его Величеству, что он прямо из ложи выкрикнул:

«Вот теперь хорошо!»

За эту победу я позже, конечно, дорого заплатил. Мелкое начальство не прощает, если к вам благоволят сильнейшие.»

Граф Ностиц согласился:

«Если бы Его Величество знал, как часто он бывает жертвой именно тех мелких начальников, которые используют его переменчивое настроение и потом приносят приказы, якобы диктованные его волей. На этом он теряет многих хороших людей».

Моцарт подтвердил:

«Это так и есть. Йозеф – человек настроений. Это императрица Мария Терезия была как матушка, всегда добра и справедлива к тем, кто завоевал её доверие. Тот, кого она любила, был для неё как дитя, ни за что не даст его в обиду, особенно, если заподозрит какую-то закулисную интригу».

И снова заговорила старая дама с прищуренным взглядом:

«На самом деле, не каждый мог бы похвастать, что сидел на коленях императрицы, как вы, Моцарт. Ведь не секрет, об этом знала вся Вена и даже обсуждала, что вы себе притом позволяли критиковать самого императора!»

Моцарт:

«Каждому положено то, что ему соответствует. Кесарю – кесарево, а музыкантово принадлежит людям и Богу».

Его собеседница, понизив голос, укоризненно заметила:

«У вас высокое самомнение, маэстро, говорите об императоре и о Боге так, будто вы с ними на „ты“!»

Моцарт:

«Так уж получается, ибо, как император, так и Бог любят искренность. А я – искренний. Поэтому не должен перед ними ни сгибаться, ни стыдиться, ни лукавить. Истина всегда должна быть на первом месте, хотя частенько бывает на последнем. Но, в конце концов, она всё-таки побеждает. Нужно только иметь терпение долго ждать, когда это произойдёт. А я нетерпелив, всегда быстро высказываю то, что думаю, нередко и расплачиваюсь за это».